«Посвящение» (Четвёртый тираж)

Боль молнией пронзила моё тело, и в следующее мгновение я очутилась на полу.

Беда! Помогите! Только, пожалуйста, пусть это будет не тот взрослый человек рядом со мной, который так испуганно пытается осмотреть меня — нет! Сейчас я хочу не его! Я люблю его, но не хочу быть с ним в момент опасности.

Я побежала обратно в комнату, где сидела красивая чужая женщина, которой мы только что пожелали спокойной ночи.Я знала, что она с полным пониманием сможет помочь мне сейчас. Мне всегда нравилось быть с ней, я с удовольствием вдыхала её запах и чувствовала себя рядом с ней в полной безопасности. Теперь, охваченная ужасом, я бежала к ней, ища помощи. Жалобно скуля, я показала ей свою маленькую, пухлую ручку, которая безжизненно висела, как тряпица, и не хотела мне больше подчиняться. Красивая женщина взглянула на мою руку, отбросила платье, над которым она в этот момент работала, и закричала:

— Роберт! Роберт! Иди скорее сюда!

Дверь открылась и в комнату вошёл человек. Я имела смутное представление о том, что он живёт вместе с нами и имеет к нам какое-то отношение. Впервые я внимательно посмотрела на него. Это был высокий мужчина с лицом цвета слоновой кости, чёрными, как эбеновое дерево, волосами, бородой и усами и жгучими чёрными глазами. Его всегда окружала невидимая сила, которая действовала так мощно, что все присутствующие держались от него на определённом расстоянии. Он бросил взгляд на мою повисшую руку и сказал:

— Врача! Штефи, немедленно позови врача!

Дядя Штефи поспешил прочь, а высокий чёрный человек спросил нас, что случилось. Мы рассказали ему, что после того, как Грете и я пожелали всем спокойной ночи, дядя Штефи посадил меня к себе на спину и мы отправились в спальню. Там дядя Штефи хотел дать мне съехать с его спины, но я соскользнула слишком быстро и, чтобы я не упала, он резко схватил меня за руку. В тот же момент острая боль пронзила моё правое запястье, я захотела поднять руку, но она лишь безжизненно висела.

— Да, — сказал высокий человек, — у неё вывихнуто запястье.

Но самое неприятное то, что мне именно сейчас нужно уезжать, и я не смогу дождаться, пока придёт врач. Всю ночь буду сидеть как на иголках. Пожалуйста, сообщи мне сразу же, как всё пройдёт с врачом. Он поцеловал нас с сестрой и маму и вышел. Я удивлённо посмотрела на красивую чужую женщину, которая, показывая на себя, всегда говорила «мама», и которую мы так поэтому и звали.

До этого момента я кричала что было силы, я была жестоко разочарована и перепугана, узнав, что взрослые не могли мне помочь сами. Они не могли успокоить боль, которая всё больше мучила меня, и не могли вернуть мою повисшую руку обратно на её привычное место. Но как только я услышала, что чёрному человеку придётся провести всю ночь на иголках, моё удивление и беспокойство о нём стали столь велики, что я забыла про плач и спросила маму:

— Почему он теперь должен сидеть всю ночь на иголках?

Сначала она удивлённо посмотрела на меня, потом засмеялась и сказала:

— Потому что отец очень волнуется из-за твоей руки.

Ну вот, опять один из этих типичных ответов! Бессмысленный, ничего не объясняющий. Чёрный человек, которого называли «отцом», совершенно серьёзно сказал, что он будет сидеть на иголках. И теперь моя мама смеётся надо мной. Почему? Я всего лишь повторила то, что сказал отец. Что тогда означает, что отец волнуется, почему ему из-за этого придётся сидеть на иголках? Теперь ещё и он поранится. Мама часто шила и показывала мне, как опасна игла, кончик её может очень неприятно колоться. И как пребольно! Поэтому иголку можно использовать только для шитья. Что это за очередная ерунда со стороны взрослых, только из-за того, что моя рука теперь так беспомощно и болезненно висит, мой отец должен всю ночь просидеть на иголках, которые, между прочим, можно использовать только для шитья?! Для меня, разумеется, было уже достаточно привычным делом, что взрослые говорили и делали бессмысленные вещи, но в данном случае это было уж слишком, и я захотела узнать поподробнее. Однако мне не удалось задать дополнительные вопросы про это самое «сидение на иголках», потому что вернулся дядя Штефи и привёл с собой врача.

Доктор, представительный, доброжелательный человек, взглянул на меня, как старый знакомый, взял на руки и тем самым резко вырвал из защищённой близости к маме. Моё сердце охватил ужас, к тому же, это движение вызвало новую волну мучительной боли, и я снова начала кричать что было силы. Врач посадил меня на стол — я увидела, как при этом мои маленькие ножки болтаются совсем недалеко от моей груди — покачал головой и, улыбнувшись, сказал: «Ах, какой уродливой становится эта маленькая девочка, когда она так плачет!» Я была поражена. Что? Он говорит, что я уродлива, когда плачу? Откуда он это знает? До этого момента я думала, что можно видеть всё, вот только меня — нет. Все остальные живые существа, взрослые, повариха, Грете, канарейка, мои игрушки — словом, всё вокруг меня было видимым, даже мои руки, мой живот и мои ноги, только меня видеть было невозможно. Как будто я есть, и в тоже время меня нет, я где-то здесь, но невидимая. Я ещё ни разу не смогла увидеть себя и даже не могла себе представить, как это вообще возможно — увидеть это нечто, это Я. Как же так получилось, что этот взрослый тем не менее увидел моё отчаяние, мою боль, мой плач, то есть меня? Ах! Если он видит меня в этом испуганном, ужасном состоянии, то это действительно должно быть уродливо. От удивления я перестала плакать и изу чающе посмотрела на врача.

Тут взрослые начали смеяться, и мама сказала:

— Боже мой, как тщеславна эта маленькая девочка!

Она готова даже стерпеть боль, только бы не показаться уродливой. Ну вот, ещё одно из ставших привычными бессмысленных высказываний взрослых. «Тщеславная» — что это такое? Как я могла быть тщеславной, если вообще не знала, что это такое, и как я могла «показаться», если до сих пор вообще не знала, что могу быть видимой? До этого момента я жила в убеждении, что я — видящий, свидетель: тот, кто видит всё, но сам находится за пределами всего видимого. Все эти мысли кружились в моей голове, и я как раз хотела задать очередной вопрос, но тут врач взял мою висящую руку, потянул за неё ещё сильнее, так что я чуть не закричала, настолько больно мне было. Ах, этот глупец ещё вырвет её совсем! Но он повернул эту маленькую ручку, которая была как-то присоединена ко мне, ведь из-за неё мне было так больно, и она снова оказалась на правильном месте...

— Ну, вот, — сказал врач, — сустав ещё немножко припухнет, потому на эту ночь мы аккуратно поместим ручку на подушку, а вскоре и думать забудем про этот случай.

Потом взрослые ещё немножко поговорили о том, как я тщеславна, ведь из-за своего тщеславия я не закричала даже тогда, когда доктор вправлял мне сустав. Мама находилась под особенно

сильным впечатлением от этого, что меня очень расстроило.

Я поняла, что красивая чужая женщина, которую я уже успела так сильно полюбить, совсем меня не понимала. Врач мог видеть меня, но для мамы я оставалась невидимой. И всё-таки от неё исходила такая большая любовь, что когда я лежала в своей кроватке, с рукой на подушке, то была очень счастлива от того, что её красивое, тонкое лицо несколько раз склонялась надо мной и ободряюще улыбалось. Она излучала такую доброту и тепло, что я не чувствовала себя рядом с ней ни потерянной, ни одинокой. Я знала, что могу положиться на неё, до определённой степени она была в моей власти, и у меня было полное доверие к ней. Потихоньку я заснула, ночь прошла, и на утро моя рука снова стала послушным инструментом, надёжным другом, который в последующей жизни так часто приносил мне радость и помогал пробуждаться из моей бессознательности. Доктор оказался неправ, этот случай я не забыла никогда, потому что он неотделим от моего первого пробуждения в этой жизни, от первого осознания, и навечно связан с ним по закону ассоциации. С этого момента моё сознание, моя память постоянно оставались пробуждёнными. Отныне я наблюдала за всем как внутри себя, так и снаружи с величайшей внимательностью, с беспрерывной концентрацией. Теперь я знала, что живу в доме, где сильный чёрный взрослый был безусловным правителем, мама называла его Роберт, а мы должны были называть его «отец». Всё в доме вращалось вокруг него, мама следовала за ним душой и телом. Его сила распространялась над всеми нами и позднее над многими тысячами людей подобно защитному шатру. Все, кто находился в сфере его влияния, получали от него помощь, безопасность и благополучие. В первой половине дня его не было дома, и в это время я могла быть вместе с моей мамой. Я могла сопровождать её по всей квартире и на кухню, где она трудилась над большой скатертью, которую расшивала разноцветными нитями. Мне разрешалось сидеть рядом с ней и тоже вышивать различные узоры в уголке большого полотна. Отец приходил домой в обед, а после еды я и Грете должны были отправляться в детскую комнату, что мне совершенно не нравилось. Грете была ещё одним ребёнком в доме, только, как я слышала, она была на три года старше меня. В то время, когда я вывихнула запястье, ей было четыре с половиной, а мне полтора года.

Следующее лето мы провели в деревне рядом с большой водой. Мы жили в маленьком крестьянском доме с большим двором и садом. Там мне разрешалось бегать босиком вместе с Грете, кроме того, мне можно было ходить в хлев вместе с женщиной, у которой было очень коричневое и морщинистое лицо. Там были корова, телёнок и многочисленные кролики с красными глазами. Всё это было очень интересно. В саду росли огромные жёлтые цветы, высокие, как деревья, которые всегда поворачивались вслед за солнцем. Они мне тоже нравились. Отец приезжал только время от времени, и в этот день говорили: «Сегодня воскресенье». Все остальные дни мы были с мамой одни, и тогда я могла проводить с ней все время. Мы каждый день ходили на озеро, залезали в воду и с удовольствием плескались.

Однажды мама сказала: «Завтра воскресенье, а сегодня у нас большая радость, потому что приезжает отец». Я вовсе не обрадовалась, потому что отец меня мало интересовал, я уже знала, что когда он приезжает, мама постоянно занята с ним, а мне приходится уходить на прогулку вместе с Софией, взрослой дочерью морщинистой крестьянки, и с Грете.

Вечером, когда мы ожидали отца, я неожиданно услышала, как соседи сказали маме, что «поезд сошёл с рельсов» и поэтому отец ещё не приехал. Мама очень испугалась, позвала Софию, передала меня ей и попросила заботиться обо мне и не оставлять ни на миг одну, а сама поспешила на станцию. Грете разрешили пойти с мамой, потому что она была на три года старше и уже могла бегать лучше, чем я. Я осталась с Софией одна.

Было уже темно, мне впервые в жизни разрешили не идти спать и остаться снаружи в саду в такое время. Было очень интересно, и в то же время меня охватило беспокойство, потому что было привычно видеть всё при дневном свете, а теперь всё стало таким расплывчатым и нечётким. Деревья и цветы были не видны, скорее, о них нужно было догадываться. Очень странно шелестели тополя. На дальнейшее наблюдение времени не осталось, София взяла меня на руки и поспешила к забору. И в этот момент из темноты вынырнула страшная фигура!

Она была похожа на мужчину, только на голове был какой-то страшный плюмаж, глаза светились в темноте, как раскалённые угли, на мундире сверкали блестящие пуговицы, а за плечами у этого существа было нечто, скрывающее огромную опасность, о чем я догадывалась. Позднее я услышала слово «оружие». Это существо показалось мне очень отталкивающим, и я надеялась, что София убежит со мной прочь. Но, к моему большому удивлению, она поступила абсолютно бессмысленно, впрочем это было мне уже привычно. Вместо того чтобы убежать, она подошла совсем близко к забору и разрешила этому страшному существу шептать ей что-то ужасным глухим голосом. Потом оно обняло её своими руками и крепко прижало к себе. Но на руках у Софии была я, и получилось, что меня тоже прижали к нему. Мне это ужасно не понравилось, так было противно. Но это ещё не всё! У существа были огромные усы, ответвления которых, как колючие рога, торчали по сторонам его лица, и теперь он притянул Софию совсем близко к себе и сделал вид, что хочет её укусить. Я ожидала, что уж теперь-то София на- конец убежит от него, но нет, свободной рукой она обняла шею этого страшного существа, и в тот момент, когда оно хотело укусить или съесть её, она не отвернула своё лицо, а наоборот, подставила ему свой рот, и оба стали делать так, как будто хотели съесть друг друга. Они так сильно сжали меня, что я едва могла дышать. Изо всех сил я пыталась оттолкнуться как можно дальше от этого ужасного существа и старалась освободить мой нос.

Его близость была мне невыразимо противна, от него несло всякой всячиной, особенно мерзким был какой-то горьковатый запах, от которого мне стало совсем плохо. Но оба они ни капельки не беспокоились обо мне и так сильно сжали мою голову, что я слышала удары сердца мужчины, при этом они вели себя так, как будто хотели залезть в рот друг другу. Ах! Эти взрослые с их делишками! Я наблюдала за обоими, крепко зажатая между ними, и не могла узнать обычно скромную, воспитанную Софию. Теперь она была совершенно чужой и абсолютно не слышала моих стонов. Но вдруг страшное существо неожиданно отпустило нас и исчезло в темноте. В следующий миг я услышала успокаивающие голоса мамы и отца, и тут они сами вынырнули из тьмы с радостными и оживлёнными лицами. Все соседи сбежались к нам и принялись расспрашивать отца о том, как «поезд сошёл с рельсов». София делала вид, что ничего особенного не случилось, и никому не рассказала, какое страшное существо только что прижимало её к себе. Она просто стояла в сторонке с мягким, невинным выражением лица. Ещё одна неожиданность, но у меня не было возможности обдумать произошедшее получше, потому что отец привёз нам леденцы из города, и я живо интересовалась, получу ли точно такие же, как и Грете. К моему удовольствию, он привёз нам обеим абсолютно одинаковые леденцы. Но, как всегда, мама испортила мне всю радость, как только я захотела запихнуть в рот сразу все леденцы, она забрала их у меня, дала только один и сказала, что теперь я каждый день буду получать по одному леденцу после обеда. Ах! Как только я стану взрослой, то буду запихивать в рот одновременно столько леденцов, сколько мне захочется! Но пока мне пришлось отдать их и идти спать. Когда мама укладывала меня в кроватку, я спросила её перед молитвой, потому что потом мне уже нельзя было разговаривать:

— Мама, что это такое, что носит на голове перья, на плечах что-то странное, чьи пуговицы блестят даже в темноте, и что так плохо пахнет?

Мама посмотрела на меня удивлённо и ответила:

— Это жандармы.

— Мама, — спросила я снова, — а эти жандармы едят людей?

Мне хотелось узнать, хотел ли он и вправду съесть Софию, или чего он на самом деле хотел?

— Нет, нет, — ответила мама, смеясь. — Они заботятся о хороших людях. Не бойся, он тебя не съест.

Я хотела ответить, что он хотел съесть не меня, а Софию, но мама поцеловала меня, укрыла одеялом и сказала:

— А теперь спи, мне нужно к папе.

Я осталась наедине со своими мыслями, и ещё долго размышляла о том, чего хотел жандарм от Софии и почему она разрешила себя так прижимать, что мне пришлось оказаться в столь неприятной близости от него? Какой во всём этом был смысл? Как и всё остальное, чего я не могла понять, это происшествие обеспокоило меня, но вскоре я заснула. На следующий день ярко светило солнце, и, после того как я получила леденец, мы все вместе отправились к большой воде, чтобы купаться и плескаться в ней. По дороге мы встретили жандарма. При дневном свете я рассмотрела, что это был дружелюбный взрослый, который приветливо разговаривал с отцом. Одного только не могла я понять, почему он делал вид, как будто видит меня первый раз в жизни, ведь он же должен был помнить, что случилось вчера! Но я всё ещё боялась его огромных усов и поэтому не решилась его ни о чём спросить. От этого лета у меня осталось ещё одно воспоминание, которое очень глубоко засело в моей памяти. Однажды после обеда — в этот день отец был с нами, а все крестьяне сидели в красивых одеждах перед своими домами, поэтому я знала, что это было воскресенье — мы услышали звон колоколов. Но колокола звонили не так, как обычно, а так, будто они прихрамывали и не могли остановиться. Они звонили и звонили... Этот звон вырвал всю деревню из воскресного покоя. Люди бежали мимо нашего дома, все в одном направлении. 

Мой отец и сын морщинистой женщины тоже побежали с ними, прихватив с собой вёдра и топоры. Мама и некоторые женщины остались с нами, при этом они бесконечно повторяли одни и те же слова:

«О, Отец Небесный, не оставь нас! О, Отец Небесный, не оставь нас!». Мама стала очень серьёзной и сказала нам: «Давайте молиться все вместе, чтобы папа вернулся домой целым и невредимым». Я спросила, куда и зачем он ушёл. Мама ответила, что в деревне начался пожар и отец помогает его тушить. Мы молились, но мне было очень любопытно, что означало «пожар в деревне». Одна женщина сказала, что от конца нашего сада даже можно видеть языки пламени. Я хотела побежать туда, но мама не разрешила. А вот Грете разрешили пойти туда вместе с сыном владельца продуктового магазина напротив, чтобы посмотреть на пламя, и это вызвало у меня чувство горечи. Почему это ей всё время разрешается делать такие вещи, которые мне нельзя, только потому, что она на три года старше? Если пожар опасный, тогда для неё он такой же опасный, как и для меня, даже если она «на три года старше»! О, эти три года! Как часто, как часто мне ещё придётся это слышать, каждый раз, когда мне что-нибудь нельзя из того, что ей уже разрешено, или когда я не хочу признавать и терпеть её превосходство!

Поздно вечером начали возвращаться некоторые люди, потом всё больше и больше, все усталые и измождённые, и все рассказывали о том, как отец спас несколько домов, как он, не боясь смерти, врывался в горящие дома, чтобы вытащить оттуда детей или животных, как он без устали руководил тушением огня, и как все его слушались. Своими замечательными идеями и непоколебимой решимостью он так вдохновил всех остальных, что они совершили невозможное, и огонь наконец был потушен. Сияя, слушала мама эти слова, и когда отец вернулся домой с сыном морщинистой женщины, она бросилась к нему в объятия:

— О, мой дорогой Роберт, какой ты замечательный человек, замечательный во всех смыслах!

Отец молча улыбнулся и быстро ушёл, чтобы помыться, поскольку был весь в саже. То, что отец такой замечательный, я считала совершенно естественным. Термин «отец» означал для меня «Великий Властитель», который стоит выше любого человека, и все делают так, как он захочет. Его слово — закон, и само собой разумеется, что он совершенен. Иначе он не был бы Великим Властителем! Для меня он просто означал непоколебимое чувство безопасности. Он не создавал мне проблем, поэтому я особо им не интересовалась. Только когда вся семья — и отец, и мама, и Грете, и я — отправлялась на прогулку, и он брал мою маленькую ручку в свою большущую руку, чтобы помочь мне перебраться через улицу, я замечала, что его рука излучала огромную силу и что его ногти всегда были чистыми, как снег. Потому я посчитала само собой разумеющимся, что отец немедленно захотел почистить себя от сажи. Лето прошло, и мы вернулись домой. Однажды я заметила, что мама, собирая меня на прогулку, надела мне

тёплую меховую шапку и толстое пальто. Воздух был таким, как будто он хотел укусить меня за кожу. Мне сказали, что это значит «холодно». Моему носу и моим ногам это совсем не понравилось.

Но с неба падали белые хлопья, а во всех магазинах стояли Санта-Клаусы с белыми бородами и в красных халатах. Потом снова пришло время, когда мама надела мне соломенную шляпку и лёгкое пальтишко, кругом цвели цветы, и мы могли играть в городском парке с мячиком и обручами.

В то время я могла бы быть бесконечно счастлива, если бы только мама не портила мне жизнь тем, что норовила подстричь мои ногти. О, я уже заранее начинала бояться, когда чувствовала, что приближается этот день. Кожа под ногтями была очень чувствительной, после подрезания ногтей каждое касание и даже дуновение ветра причиняло мне такую боль, что я, расставив пальцы и плача, бегала по комнате и не разрешала, чтобы хоть что-нибудь коснулось меня. Не могу сказать, чтобы это было очень больно. Нет, это была не боль, но какое-то непереносимое ощущение. Когда мама впервые столкнулась с этим, она не знала, что со мной случилось. Она подумала, что, возможно, она не заметила, как поранила меня, и хотела осмотреть мои пальцы. Но как только она дотронулась до меня, я закричала так, что она испугалась и спросила домашнего врача, что могло со мной случиться. Тот объяснил ей, что мои нервы в целом чрезвычайно чувствительны и что такое случается только очень, очень редко.

Он посоветовал маме каждый раз после подрезания ногтей опускать мои руки в тёплую воду и разрешать мне некоторое время играть в ней. Это действительно немного помогало, но прошло ещё немало лет, прежде чем моя кожа настолько огрубела, что я смогла выносить подрезание ногтей без этих непереносимых страданий. Моя любимая, нежная мама! С какой заботой и пониманием ты старалась преодолеть все трудности, вызываемые этой сверхчувствительностью. Если бы ты не окружила мои чувствительные нервы своей нежной любовью, я умерла бы ещё ребёнком. Только благодаря твоей помощи я выросла здоровой и постепенно смогла осознанно выработать сопротивляемость. Мягкое гнездо, которое ты, бескорыстный отец, и ты, жертвенная мама, создали для нас, дало мне возможность стать полезным человеком. Вы помогли мне удерживать в равновесии мою чувствительность благодаря осознанно развитой силе. Тогда я была ещё совсем ребёнком и не имела ни малейшего представления о своей чувствительности. Я просто наблюдала за всем и хотела всё знать, но в том, что касалось моего здоровья, я делала всё, что ты мне советовала. Я полностью доверяла тебе!

Мне было около пяти лет, когда однажды за обедом отец заговорил о директоре. Меня всегда интересовало всё то, о чём говорят взрослые, поэтому я тут же спросила:

— Папа, кто такой директор?

— Директор — самый главный на работе. Все остальные должны делать то, что он скажет. Он возглавляет всю компанию.

— Папа, но ты же не должен слушаться его? Он же не главнее тебя, правда?

— Нет, — ответил отец, — я пока ещё не директор. Поэтому сейчас я должен делать то, что он захочет. — И отец объяснил мне, кто такой директор или шеф.

Нет! Я не могла поверить своим ушам. Директор главнее отца? Разве такое возможно? Моё естественное представление до сих пор было таковым, что слово «отец» означает «Великий  Властитель». Он владеет всеми людьми в стране, всеми сокровищами государства, его слово — закон, ни один человек не осмелится возражать ему, «Он» — единственный, у кого отец иногда просит совета или периодически обсуждает с «Ним» си- туацию в стране, но это же совсем другое дело! «Он» — это не то, что принято считать человеком. Отец стоит над всеми людьми, тогда как же может быть, что у него есть директор, который стоит над ним? Вероятно, впервые в жизни я посмотрела на своего отца с величайшим вниманием. И когда очень основательно рассмотрела его, во мне неожиданно проснулась догадка, что этот человек, которого я, в общем-то, очень люблю, не мой отец. С тех пор как я проснулась в своей осознанности посреди этого окружения, я уже привыкла к тому, что живу здесь, что белокурая чужая женщина — мама, большой сильный чёрный человек — папа. Да, здесь он отец, но он не мой отец! В моём доме он не мой отец, только здесь, где я нахожусь сейчас! По правде сказать, он мне такой же чужой, как и чужая красивая женщина — мама, я очень медленно привыкала к нему. Они приятные люди, они любят меня, я для них важна, и за это время я тоже научилась любить их. И всё-таки они — не моя мать и не мой отец. Я только по привычке называла их «мама» и «папа»! До этого момента мне не приходилось основательно обдумать моё положение. Я просто воспринимала всё так, как оно есть, поскольку хорошо чувствовала себя рядом с этими людьми. Они давали мне ощущение безопасности, радовались мне, и всё, что я делала, казалось им очень удивительным, очаровательным и милым. Почему бы мне в такой ситуации не чувствовать себя хорошо в их окружении? Даже с Грете у меня иногда получалось хорошо играть, когда она на какое-то время забывала, что главнее меня, потому что «старше на три года». Да, всё было хорошо. Дядя Штефи часто приезжал к нам, он очень красиво играл на фортепиано и показывал мне разные интересные штуки. Он пускал мыльные пузыри и, орудуя своим перочинным ножом, делал из ореховой скорлупы трещотку. Как-то раз он смастерил для меня свинку из сливы и зубочисток. Однажды он даже принёс жестяную коробку с разноцветными красками и кисточкой. Мне разрешили рисовать красивые цветы в тетради, которая принадлежала только мне и которую на этот раз мне не пришлось делить с Грете! Тётя Ади была совершенно очаровательна с её многочисленными играми и сказками. Бабушку — маму моей мамы — я тоже очень любила, она была так мягка, так нежна со мной, и её улыбка

всегда была полна большой любви. А когда она садилась за фортепиано, это был настоящий праздник. Её небесная музыка приводила меня в восхищение, и я слушала её заворожённо. В этом я была полностью солидарна с моей милой, нежной мамой: больше всего на свете, так же, как я, она любила музыку. Другая моя бабушка была очень интересной женщиной. Она много рассказывала мне о своих многочисленных путешествиях в далёкие страны и часто брала меня с собой в Национальный музей. Там можно было увидеть совершенно замечательные вещи. Изумительных, огромных разноцветных бабочек, которые, как она говорила, жили на другом краю земли, но, что интересно, они были мне знакомы. Ещё там было несколько чучел животных, которых я сначала очень испугалась, но бабушка меня успокоила. Ещё мне очень нравилось, когда вся семья удивлялась и восхищалась всему, что я делала, и что было для меня совершенно естественным, или когда все родственники говорили о моих талантах. Когда мне было четыре года, мама научила меня вязать крючком. Я связала юбочку для своей куклы, которая постоянно сидела в креслице, потому что я не знала, что с ней можно делать. Она была такая неживая, а меня привлекало только то, что жило. Эта юбочка вызвала настоящую сенсацию в семье, чем я была очень удивлена. Если мама может вязать такие красивые кружева, почему всех удивляет, что я тоже могу что-то связать? Разноцветные цветы, которые я рисовала в тетради, так восхищали всю семью, что отец подарил мне копилку в форме свинки и каждый раз, когда я рисовала очередной красивый цветок, он бросал внутрь свинки серебряную монетку. Ах, как всё это было приятно...

Но теперь эта ужасная неожиданность! Над моим отцом стоял ещё какой-то директор!

В этот момент я совершенно определённо осознала, что была здесь, в этом окружении, и это здесь называла «дом», и всё же здесь я не была дома, здесь был не мой дом! Я была в этом твёрдо убеждена. Обладай я тогда моим теперешним психологическим опытом, я бы немедленно проанализировала, как я — дитя — могла прийти к такому выводу. Но я была ещё ребёнком, который всё проживает совершенно непосредственно, поэтому жила в глубоком убеждении, что кто-то насильственно вырвал меня из моего дома. Я ничего не знала о том, откуда пришла, потому что с тех пор я уже всё забыла. Кто мог бы мне об этом рассказать? Только вот эти два человека, которые называли меня своим ребёнком! 

Я знала, что если буду задавать вопросы, они снова дадут мне один из тех «типичных взрослых ответов», которые я не могла понять. Конец этой песни был бы опять всё тем же: «Подожди, пока вырастешь». О, как я ненавидела это! Ждать, пока я вырасту? Зачем мне это время в темноте, в неизвестности? Я хотела всё знать сейчас, а не когда-нибудь «потом»! Я размышляла над этим вопросом до самого вечера, когда уже нужно было идти спать. Мама подошла к кроватке, села рядом со мной и спросила:

— Почему ты такая тихая? Почему опять не играла со своей куклой, а бродила по всей квартире и о чём-то думала? Что с тобой такое? Ты можешь рассказать мне всё.

О, в этот миг я любила её всем сердцем, с полным доверием. Она была такая нежная, милая и прекрасная. Я замечала, как она всегда защищала меня, если кто-то меня ругал, к ней я всегда могла прибежать, рядом с ней всегда было безопасно. Сейчас мы были так близки и я подумала, что могу с ней всё обсудить. Я обняла её за шею и спросила:

— Мама, откуда вы меня сюда принесли, откуда я пришла сюда, к вам?

Сначала я заметила в её глазах удивление, даже испуг, но затем она улыбнулась с любовью и сказала:

— Есть большое озеро, где плавают маленькие детки, когда два человека очень любят друг друга и молятся Богу, чтобы тот дал им маленького ребёночка, Бог разрешает, чтобы его слуга, большой аист, летел к этому озеру и выловил из него малыша, которого Бог выбрал для этих двух людей. Аист сажает его на свою спину и приносит будущим родителям. Так у малыша появляются земные родители, и он становится земным ребёнком.

Сначала я слушала её с большим вниманием, но вскоре совершенно отчётливо поняла, что она рассказывала что-то подобное сказкам тёти Ади. Нет! Это неправда! Она не хочет поведать мне правду о том, как и где она и отец нашли меня. Я была разочарована и изучающе смотрела ей в глаза. Но мама сказала, что пришло время прочитать вечернюю молитву, пожелала спокойной ночи и ушла. Я осталась одна.

С того времени я всё больше и больше осознавала, что отец и мать не были моими настоящими родителями, что моя родина была не в этой стране. Я понимала, что мама меня не знала, что она меня не видела. Я была и оставалась для неё чужой, и все остальные люди в моём окружении тоже неожиданно показались мне чужими. Мы не понимали друг друга. Когда я разговаривала с мамой о вещах, совершенно очевидных для меня, она так часто бывала удивлена или обескуражена, что бежала к моему отцу и рассказывала ему, какие странные вещи я говорю. Отец тоже удивлялся этому. Я видела, что всё это было для них обоих новым, совершенно незнакомым, позднее они пересказывали мои комментарии родственникам, и все смеялись надо мной. «Какой странный ребёнок!» — слышала я постоянно. Но сама я считала странной не себя, а как раз этих людей. Я их очень любила, но чувствовала себя среди них совершенно посторонней. Всё казалось мне слишком маленьким, ограниченным и бесцветным. Глубоко в моём подсознании жило убеждение, что только «Он» мог понять меня в совершенстве. С удовольствием жила бы я в гораздо больших комнатах, более свободно и среди тех, кто были бы схожи со мной.

Чувство, что я чужая и одинокая, никогда больше не покидало меня, оно становилось всё более осознанным. Я пыталась найти хоть какой-то контакт, но всё тщетно. Мама красиво говорила о сестринской любви. «Как это прекрасно, когда у тебя есть сестра, с которой можно обо всём поговорить и которой ты полностью доверяешь», — говорила она. Я решила выстроить с Грете такие взаимоотношения. Но она не была откровенна со мной, смотрела на меня сверху вниз, потому что была «на три года старше», и если я делилась с ней каким-нибудь секретом, она немедленно бежала к маме и выдавала ей мою маленькую тайну. Таким образом мои отношения с сестрой оставались односторонними. В конце концов я отказалась от каких бы то ни было контактов, и мы жили друг с другом как два существа, пришедшие сюда из двух совершенно разных миров. Все были мне чужими... чужими... все.

Время шло семимильными шагами, мне исполнилось шесть лет, и мама отвела меня в школу. Я оказалась среди множества детей, но ощущение, что я одинокая и чужая для всех, стало с этого момента ещё сильнее. В семье все любили меня, и я любила всех. Самым главным для нас была любовь, всё остальное — следовало за ней. Там я чувствовала себя хорошо. Я уже привыкла к этим людям. Но дети в школе были мне абсолютно чужими. Они очень хорошо понимали друг друга, но я среди них была как маленькая диковинка. Они постоянно удивлялись мне, а я удивлялась им. Они высмеивали меня, и от этого мне было очень больно. Они постоянно говорили о том, что у них есть, чем они владеют, показывали друг другу самые разнообразные вещи — пёрышки, карандаши или ластики — и каждый хотел обладать и хвастаться тем, чего не было у других. Мне всё это казалось ужасно скучным и смешным. Меня интересовали книги, сказки, музыка и музеи. А дети всему этому удивлялись и задавали мне очень странные вопросы. Они играли с куклами, мячиками и обручами, а я играла со стеклянной призмой, которая показывала удивительные цвета и с магнитом, которые принёс дядя Тони, другой брат моей мамы. Магнит был такой загадочный! Он притягивал к себе все мамины иголки, и даже ножницы стали магнититься так, что маме пришлось с усилием удерживать иголки подальше, иначе они прыгали на ножницы. Как бы мне хотелось знать, что за сила была спрятана в магните. В конце концов я пришла к выводу, что магнит любит иголки точно так же, как наша мама нас, и я прыгаю ей на шею так же, как иголки на магнит. Всё это казалось мне ужасно интересным и удивительным! А дети высмеивали меня. Я была одна... одна.

Зимой я начала учиться играть на фортепиано. Когда я играла различные музыкальные произведения, мне казалось, что в музыке спрятаны точно такие же фигуры, как те, которые дядя Тони мастерил из картона. Он называл их «геометрическими фигурами». Я играла пьесу,

из которой вылетала куча маленьких кубиков. Потом была ещё одна, со всех сторон колючая, и на этих колючках плясали маленькие шарики. Когда мы с мамой ходили гулять в городской парк, я с интересом рассматривала большой фонтан, в его главной струе виднелись танцующие, кружащиеся и подпрыгивающие феи и гномы.

Я видела, что танец воды в фонтане тоже был музыкой. Я слышала эту музыку не ушами, нет, я видела её. Я знала, что это музыка. Для меня всё это было естественно! Но дети в школе высмеивали мои рассказы и говорили, что я глупая. Я не знала, почему. Но когда в музыкальной школе я впервые услышала, как играют другие дети, то остолбенела от удивления. Как? Разве они не слышат, что делают больно геометрическим фигурам, прячущимся в музыке? Учительница говорила, что они «сбились с ритма». Как будто это их сердце билось не в ритм. Разве они не слышат, что играют фальшиво? Ох, как было ужасно, когда они ударяли мимо, мне хотелось кричать, так это было больно, но они даже не замечали этого. Я с удивлением смотрела на других детей и думала: «Разве у них нет ушей? Как такое возможно? Разве другие не такие же, как я?» Я думала, что каждый ребёнок, каждый человек видит и слышит так же, как я. Со временем мне пришлось узнать, что большинство детей и людей имели совершенно другие глаза и уши и по этой причине относились ко мне, как к странному созданию. Я оставалась одна, всё больше и больше одна.