«Шэнь или момент творения»

Не так-то просто изложить в нескольких словах глубинный замысел такой работы. Лучше, наверное, сперва уточнить, чем она не является. Несмотря на все свои довольно очевидные «китайские украшения» и многочисленные цитаты великих классиков на языке оригинала, эта книга не претендует, да и не желает казаться плодом эрудиции и обращается не только к особой категории профессионалов.

Она не занимается популяризацией в современном значении слова: общие идеи, которые она излагает, не те, что сейчас в ходу и владеют умами сегодня. Но не исключено, что эти идеи смогут расширить понимание человека, его тела и его личной истории.

Чтобы такая затея могла претендовать на успех, нужно обратиться с вопросами к самому духу иероглифов, которые великие древние создали и использовали для называния своих самых проникновенных интуиций о генезисе человека и о различных планах реальности, из которых человек состоит и которые проявляет.

Идея состоит в том, чтобы не опираться на упрощения и схемы, предназначенные сделать новые знания доступными. Ведь основной мотив здесь не в том, чтобы задокументировать и передать неизвестные ранее знания и уж никак не сообщить новые верования!

Речь идет не более и не менее, как о приглашении обратиться снова, но с помощью других инструментов и слов, к прожитой нами реальности, представленной более глобально и более конкретно.

Эта реальность, это пережитое — у каждого из нас есть такой секретный мир, каждый знает его вкус. Никто вместо нас не может определить его качество.

Однако в этой смутной глобальности, с которой большинство из нас сталкивается так отчетливо только в раннем детстве, нам необходимы качественные и символические определения, чтобы осознать то, что мы проживаем, выстроить определенный порядок нашего существования, выбрать и направить наш путь...

Слова, которые мы узнали, слова большинства современных языков, учат нас в большей степени воздействовать на мир, а не осознавать его. Та «инструментальная» точность, которую дает слово, обходится нам очень дорого за счет сокращения его возможности «оценивать», то есть отдавать отчет в ценностях пережитого лично.

В результате растет разрыв между тем, что составляет обычный дискурс о проживаемой нами реальности — часто это схематичный, стандартизирующий или активистский отчет, — и той самой реальностью, сотканной из бессчетных нюансов, определяющих нашу жизнь в особенности оттого, что они являются тонкими, то есть расплывчатыми, если мы начинаем о них говорить, и исключительно точными, если мы проживаем их...

Парадокс в том, что, чем больше слова набираются точности, которую сообщают им определения из словарей, тем меньше они годятся для того, чтобы квалифицировать дуновения жизни, которые живут в нас или посещают в иные мгновения. Древние по умолчанию

допускали, что если придавать с помощью слова смысл тому, что мы проживаем, то это помогает осознать и перенести тревогу жить. Не стоит ее прятать, эту тревогу, и пытаться минимизировать безличными тесными формулировками, в конечном счете, наполненными той же тревогой.

Древние оставляли за «великими словами» ауру неточности и одновременно способность адаптироваться к различным обстоятельствам, участвовать с интуитивной силой образа в работе каждого символа.

Кстати, мы знаем, что первыми написанными словами были пиктограммы, идеограммы или иероглифы. Китайский — единственный дошедший до нас из этих былых времен идеограмматический язык, и он по-прежнему живет.

Не будем, однако, заблуждаться: различий между египтянами, китайцами, кельтами или традиционными индийцами гораздо меньше, чем между китайцами древности и современным Китаем!

Но ни один из всех этих народов не передал нам в таком полном и оригинальном виде этот способ ощущать сущее и проживать его, способ, глубина, глобальность и современность которого вызывает столько волнующих и призывных вопросов у тех из наших современников, которые хотят «осознать».

Это опыт, который лично я прошел и могу поделиться его этапами. Может быть, небесполезным будет сказать несколько слов о том, каким было мое движение к такому приглашению к диалогу, каким для меня является эта книга.

С самого начала моего медицинского образования я был очарован восточной философией, ведами, буддизмом. Успехи в этом направлении существенно компенсировали недостатки классической интернатуры, воспроизводя, и даже усиливая, понимание радикального разрыва между телом человека и тем, что мы туманно называем его Духом: амальгамой, где можно обнаружить все, что нельзя определить напрямую: эмоции, аффекты, всю психику, да еще и что-то таинственное, что начинает существовать под именем души или духа только в свете имеющихся религиозных убеждений.

Это разделение, проживаемое и отстаиваемое в качестве реальности настолько, что без него мы не умеем больше ни думать, ни действовать, является первой и основной причиной всех болезней.

Требует ли это разделение восстановления по типу того, что явилось источником «психосоматики»?..

С уважением относясь к такой перспективе, я не вижу в ней ничего существенно нового. Не важно, идет ли речь, с одной стороны, о физиологии, или — с другой — о некоторой концепции психической структуры. Тем самым была сделана только попытка перекинуть максимально возможное количество мостиков между двумя герметично закрытыми теоретическими блоками.

Когда я был в Африке и работал врачом-волонтером, этот разрыв показался мне только еще более вопиющим. Жалобы у подавляющего количества консультируемых были одновременно точными и глобальными, а мой ответ, который я мог (и должен был) дать через четкую медицинскую технику — механическим, стандартным и часто грубым.

Тогда у меня возникло ощущение, что в тех случаях, которые не были тяжелыми или неотложными, лучше бы использовать терапевтический подход, адаптированный к этим созданиям с пробужденным телом, чей диалог с природой, с зарослями кустарника в горах или лесом так развит...

Ситуация граничила с абсурдом именно в случаях «психических» заболеваний: при депрессии или бреде... Чем могли помочь нейролептики при нарушении поведения, отчетливо связанного

с семейной группой, с племенем, с их особыми конфликтами, так, что часто все семейство следовало за больным в больницу и, стеная, «разбивало лагерь» под дверью его палаты?

В таких условиях, после бесполезной терапии отчаявшиеся медики призывали имама (мы были в исламской стране), который одновременно был великим главой целителей, и это решение давало, как правило, быстрые результаты.

Эти размышления, к которым меня привел мой суровый опыт в Камеруне, продолжились во Франции, где у меня была врачебная практика в деревенской местности, живой и традиционной одновременно.

С помощью первых теоретических и практических познаний в китайской медицине на самых затерянных фермах мне удалось постепенно сочетать классическую терапию и акупунктуру, чередуя эти подходы в зависимости от проблем и восприимчивости пациентов. От тех лет я сохранил уверенность, что любопытные законы обращения энергии в меридианах, описание видов пульса и диетических правил Пяти Вкусов в своем практическом применении не были обязательно китайскими. Они во многом совпадали с местными народными знаниями, пусть рассеянными и фрагментарными, но берущими начало в тех же интуитивных прозрениях и наблюдениях.

Прием, оказанный этой удивительной технике, которая тогда еще не была в моде, особое состояние и ни на что не похожие переживания, описанные многими пациентами, часто самыми простыми людьми, во время и после сеансов, подвигнули меня углублять направление мыслей, взгляд на реальность, мир и телесность человеческих существ, предложенный особой системой китайской медицины и ее самой непривычной техникой акупунктуры.

Ведь если можно предположить общность традиции великих даосских текстов, таких как «Лао-цзы» или «Чжуан-цзы», имеющих хождение и даже известных на Западе, и китайской медицины, мысль о связи между этими двумя аспектами китайской философии все же казалась не такой очевидной и даже смелой. За неимением достаточно эксплицитных «связующих мостиков» между двумя разновидностями изложения, приходилось особым образом поддерживать дихотомию, традиционно подчеркиваемую на Западе, между философским даосизмом (в основном, его знаний о Духе) и популярным даосизмом (вобравшим самые разные эмпирические практики, часто телесные, связанные с космологией, которая считалась примитивной и даже самодеятельной).

Проекция этого чисто западного восприятия на китайский мир еще раз позволила в течение многих лет открывать для себя важность и оригинальность послания, которое Древний Китай оставил нам о Духе, Вселенной и телесности человеческих существ.

Дело даже не в том, что это послание содержит неслыханные откровения о происхождении и природе мира и тела человека — а описание энергетического тела с его ритмичными «точками» и «меридианами» можно уже считать фантастическим подарком человечеству. Скорее динамичный посыл этого послания о том, что такое тело является исключительным, без сомнения остается уникальным случаем в (известной нам) истории идей.

Эта глобальная философия с невиданной согласованностью приглашает нас — через посредство некоторого количества динамических, коррелирующих и иерархических координат, подобия гениальных «стикеров», которые сами по себе не имеют возможности существовать, — иначе понять, упорядочить, привести в движение все, что мы уже знаем, и, в частности, то, что составляет наш самый глубокий, жизненный и качественный опыт.

Это «иное» регулирование, этот запуск глобальности без разрыва с тем, что мы предчувствуем, является настолько открытой системой, настолько тотально адаптируемой, что противоречие, традиционно противопоставляющее слабые технические познания древних китайцев и океан современных открытий и знаний, остается беспредметным.

Вопрос так не стоит. Наоборот, визионерские системы, оставленные нам китайцами, дают возможность динамично интегрировать, связать и, следовательно, лучше понять огромное количество современных знаний, если только научиться переводить их в термины энергетики.

В этом часто и состоит сложность: китайская традиция не предлагает знания в современном значении этого понятия.

В обширной системе, которую она излагает, в частности, говоря об аналогиях, опорные точки, ключевые слова по сути дела не соотносятся с внешними объектами или фактами, но имеют в виду специфические качества человеческого опыта, совокупности впечатлений, по ассоциации связанные с зонами тела, важнейшими плотскими моментами, существующими у всех нас, начиная с самых далеких наших предков. Их живое содержание, каждый раз разное, следует у каждого разглядеть.

И это содержание должно быть живым, в той скрытой и ответственной форме, которую предписывает человеку его собственный опыт, его конкретная и личная встреча с жизнью: это естественные координаты его чувства бытия.

Например, всем человеческим существам, с самой зари существования, известны восходы и заходы солнца. Они знают, что такое открывать глаза, просыпаясь, и закрывать глаза в прелюдии сна. Они знают особые жизненные качества, которые сопровождают этот естественный пунктир существования. И это знание, если его можно назвать знанием, настолько оно кажется само собой разумеющимся, является самым общим и принадлежит всем.

То есть в китайской философии есть специфические качества, допустим, чувственного порядка, которые обрамляют самое личное пространство человеческого существования. Это, например, направления пространства (они являются только развитием). Они выполняют важнейшую функцию ориентации, тонкого упорядочивания и централизации каждого духа, каждой телесной живой личности в ее диалоге с миром.

Система меридианов, или Цзин Май (тонкие «пути и каналы»), имеет то же происхождение: это способ перевода в язык, в ритм, в текст и даже в «партитуру» отношения индивида к самому себе. Это отношение не является следствием диалога между макрокосмосом (Вселенной) и микрокосмосом (человеком). Это скорее одно из проявлений организующей силы, которая создает одновременно и отдельного человека и видимый мир, который человек проживает.

С этой точки зрения, согласно философии древних китайцев, система меридианов принадлежит не только нашему «личному» телу, нашей «бренной оболочке»... Она также соотносится с окружающей Вселенной, поскольку ее глубинная природа заключается в том, чтобы перевести в энергетическое и телесное пространство эти отношения равновесия, которые выражаются, помимо прочего, на всех контактных поверхностях, на всех оболочках эпителия.

Эта власть отношений, которая порождает все энергии и дирижирует ими, все уровни опыта индивида, ассоциированные с особым качеством мира, увиденного им, наложившего отпечаток на его личность и неизменно переменного в зависимости от степени его открытости, в китайской философии получила название Шэнь. Эта индивидуальная и универсальная структурирующая сила, одновременно причина и следствие сближения и союза между мужчиной и женщиной, отцом и матерью, связывается и конкретизируется в зачатии и развязывается при смерти каждого человека.

Худо-бедно мы переводим ее словом «Дух», но этот Дух не только не противопоставлен телу, но является генератором через оркестровку Энергий-носителей Жизненного начала, света, Воды и Пяти Вкусов.

В Шэнь нет противопоставления материального и нематериального... Дух одновременно распределяет и скрывает видимое и невидимое, тонкое и плотное, пустоту и полноту, которые

появляются при всех оттенках появления и исчезновения Вселенной, центрированной отдельным индивидом.

На основании такого туманного предложения классическая западная система зрения легко может прийти к заключению о том, что здесь просто-напросто вмешиваются вера и спиритуалистические наклонности...

Эти свойственные нам наклонности так мало вписываются в контекст Китая, что можно прочесть, например, у Соннра в отрывке из его «Путешествия в восточную Индию и Китай», который цитирует Артур Шопенгауэр: «Когда иезуиты спорят с другими миссионерами, чтобы понять, обозначает ли термин Шэнь Бога или Небо, китайцы, считая этих иностранцев буйнопомешанными, прогоняют их в Макао».

На примере использования «Шэнь » можно показать рабочий подход, свойственный любой синтетической, глобальной философии; Шэнь — это способ собрать множество опытов, которые, как мы знаем, качественно и тайно связаны, но при этом нам не удается в точности схватить эту самую связь; мы почти можем сказать, что это «классификационное дерево».

Талант китайцев состоит, в частности, в том, что они сумели назвать эти интуиции теми словами, которые являются символическими представителями (идеограммами, пиктограммами), но одновременно отсылают к внутренней территории, которая есть у каждого из нас, и где аналитическая, концептуальная мысль оборачивается убожеством: ведь в ее рамках каждое слово, каждое имя — это «вещь», проекция в статусе объекта-дополнения, на том языке, на котором так называемый субъект-подлежащее общается с самим собой.

Слова-функции в китайской традиции всегда ведут в глобальную перспективу, окрашенную качеством, бесконечностью оттенков, которые нужно прожить и координатой которых служит слово.

Сказанное слово — это приглашение, вопросительное погружение в тишину, дверь в Метаморфозу.

Этот скрытый аспект древнего языка достигает кульминации в Хуа Ту, способ появления которых, случайный, показан в Гун Ан Чаня (коаны в дзен-буддизме): эти слова или междометия Учителя в адрес его ученика имеют такую бесконечную силу и оставляют ему так мало возможности за них уцепиться, что они отправляют его прямиком в самое сердце тишины.

Написанное слово, как самая лучшая китайская живопись, отсылает к основе существования, к холсту, неподвижности, бесконечной пустоте, которую символизирует белоснежная бумага.

Эта интуиция нас очаровывает, эта свобода духа заговаривает с нами... Но ведь они принадлежат к древнейшим и таинственнейшим корням наших собственных культур, часто непонятых, отвергаемых, скрытых... В те времена расцвета всех видов знаний, практических познаний во всех областях, механистических докладов о Вселенной и теле, образ которого с раннего детства проходит дистилляцию в рамках исходного дуализма, в эти времена остается очень мало пространства и еще меньше слов для выражения прожитого глобально и свидетельств об интуициях и непосредственном опыте. Сюда тут же и отовсюду вклиниваются официальные интерпретации, ортодоксальные представления о теле и о «материи» и ставшие более-менее ортодоксальными представления о психике. На Западе, произнося или написав слово «энергия», почти неизбежно мы связываем его с определяющими его терминами: биологическая, человеческая, тепловая, электрическая, атомная...

То есть в нашем культурном пространстве мы признаем, что термин расплывчат, что его определения всегда были неполными, что он ни при каких обстоятельствах не должен использоваться в таком количестве разнородных контекстов... Одним словом, нас раздражает все, что в нем могло бы остаться подвижного, адаптивного, таинственного, расплывчатого, интуитивного.

Нас это возмущает и лишает чувства уверенности. Каждый раз хочется этот термин уточнить, определить, гарантировать ему ограждение, которое в целом сообщит ему статус «почти-объекта».

Иными словами, слова-функции, если они сильно выступают за пределы дозволенного и предусмотренного религией, метафизикой, философией в целом, психологией и немногих других областей, становятся опасными бродягами из-за широты их охвата, популярности и одновременного использования в научной сфере. Каждый раз нужно их снабжать паспортом установленного образца и следить за их перемещениями.

Я слышу, как некоторые здесь начинают мне возражать, говоря, что такие пререкания устарели, что современные открытия в некоторых областях происходят скорее, чем появляются слова. Вопрос не в том, чтобы не признавать головокружительный рост знаний, особенно в астрофизике или генетике. Но если посмотреть на наши слова и сравнить их с новыми реалиями, то можно ли сказать, что наше поведение фундаментально изменилось?

Этот догматизм, иногда очень тонкий и квазирелигиозный, пропитывающий науки, разве он и правда открыт жизни? Этот догматизм, конечно же, до сих пор помогал жизни, однако еще чаще он ею манипулировал, и даже издевался над ней?..

Зато в цивилизации Древнего Китая, когда произносилось слово «кот», то упоминался не только какой-то кот, но и «взгляд кота на мир» или, точнее, способ, которым тот, кто произносил «кот», свидетельствовал своим опытом и своими наблюдениями за котами о том, что он почувствовал, представил, вывел из их видения мира, неотделимого от «их кошачьего облика».

Иначе говоря, то, чем коты являются «в абсолюте», представляет собой чисто абстрактный, то есть безжизненный, вопрос, в котором нет «Духа».

Когда говорят «кот», то имплицитно свидетельствуют об отношениях. И я не знаю ничего более близкого к реальности котов, чем момент моего наблюдения, интенсивность моего внимания и качества бытия момента на том самом холсте, которые мы, кот и я, разделяем.

Это «радость рыб», о которой свидетельствует Чжуан-цзы в ходе непосредственного наблюдения за рыбами под мостом, возражая интеллектуалу Хуэй Ши, который оспаривает достоверность такой оценки.

Множество западных мыслителей, причем не самых последних, и без сравнения с другими культурами обнаруживали в современном подходе серьезные лакуны, определенную несостоятельность, непосредственно нарушающую те качества в нас, которые характеризуют человека.

Здесь мы приводим отрывок лекции Хайдеггера в Фрайбургском университете в 1951—1952 гг., появившейся под названием «Что зовется мышлением?».

«Мы стоим... например, перед цветущим деревом — дерево стоит перед нами. Оно ставит себя пред нами, представляет себя нам. Дерево и мы представлены друг другу тем, что дерево там стоит, а мы стоим против него. В этом отношении друг к другу — друг перед другом поставленности есть дерево и мы. В этом представлении нет речи о «представлениях», которые вертятся в нашей голове. Задержимся здесь на мгновение, так же, как мы задерживаем дыхание пред прыжком и после него. Мы сейчас именно прыгнувшие — прочь из привычного круга науки и даже, как окажется, философии. И куда же мы прыгнули? Может, в бездну? Нет! Скорее на почву, на землю. На какую? На какую-либо? Нет. На вполне определенную почву, на которой мы живем и умираем, если мы не обманываемся. Это странный факт или даже устрашающий факт — что мы сначала должны прыгнуть на почву, на которой мы, собственно, стоим. Если становится необходимым нечто столь редкое и странное, как такой прыжок, то должно произойти нечто, что дано для мысли. Если судить научно, то это есть ничтожнейший факт мира, а именно то, что каждый из нас по крайней мере раз уже стоял против цветущего

дерева. Ну и что из того? Мы ставим себя против цветущего дерева, перед ним, а дерево ставит себя перед нами. Кто, собственно, здесь представляет? Дерево или мы? Или дерево и мы? Или ни то ни другое? Мы ставим себя такими, какие мы есть, а не только головой или сознанием против цветущего дерева, а дерево себя перед нами таковым, каково оно есть. А не является ли дерево даже предшествующим и первенствующим перед нами? Представило ли себя дерево перед нами лишь тем, что мы можем подойти к нему и встать напротив?

Что происходит здесь — в том, что дерево нам себя представляет, а мы ставим себя напротив дерева? Где работает это представление, когда мы стоим против цветущего дерева, стоим перед ним? По-видимому, в нашей голове? Несомненно, в нашем мозгу может происходить множество всякого, когда мы стоим на лугу и имеем перед собой стоящим цветущее дерево со своим цветом и благоуханием и внимаем ему. Сегодня можно процессы, происходящие в голове, фиксировать как мозговые импульсы посредством соответствующих аппаратов и даже делать их акустически внятными и прорисовывать их движение при помощи специальных кривых. Можно, несомненно! На что только не способен сегодняшний человек! И он даже может с этими способностями местами помогать себе. И он помогает всюду с лучшими намерениями. Все можно, и, вероятно, никто из нас еще не подозревает, насколько человек в скором времени в науке будет всемогущим. Однако где же остается — ограничимся нашим примером — при научно регистрируемых мозговых импульсах цветущее дерево? Где остается луг? Где остается человек? Не мозг, но человек, который однажды утром, возможно, уходит в своей смерти от нас, а раньше попадался нам навстречу? Где остается представление, в котором дерево себя представляет, а человек ставит себя напротив дерева?

По всей вероятности, в процессе этого представления нечто происходит и в той области, которую описывают как сферу сознания или рассматривают как психику. Но стоит ли дерево «в сознании» или же оно стоит на лугу?

Лежит ли луг как переживание в душе или расстилается на земле? Находится ли земля в нашей голове? Или мы стоим на земле? Может возникнуть желание возразить: к чему такие вопросы о деле, относительно которого каждый справедливо согласится, что оно, мол, ясно всему миру как день — то, что мы на земле, а в данном избранном примере стоим напротив дерева? Но не будем слишком поспешны с такими допущениями, не будем принимать эту ясность слишком легко. Мы сразу же отказываемся от всего, лишь только нам такие науки, как физика, физиология и психология вместе с научной философией, со всей их оснащенностью примерами и доказательствами объясняют, что мы, собственно, не видим никакого дерева, а в действительности воспринимаем некую пустоту, в которой определенным образом рассеяны электрические заряды, мчащиеся с великой скоростью туда и сюда. Недостаточно того, что мы, как бы забыв на мгновение о науке, допустим, что мы, естественно, стоим против цветущего дерева, чтобы затем в следующее мгновение убедить себя с той же самоочевидностью, что такое мнение столь же естественно окажется лишь наивным, так как характеризует донаучное понимание предметов.

Однако этим убеждением мы признали нечто, важность и диапазон действия чего мы едва ли замечаем, а именно то, что названные науки собственно разбираются с тем, что у этого цветущего дерева может считаться действительным, а что нет. Откуда берут эти науки, для которых происхождение их существа остается неясным, полномочие на такие суждения? Откуда берут эти науки право определять местоположение человека, а себя приводить в качестве мерила этого определения? Однако это происходит уже в тот момент, когда мы молча соглашаемся с тем, что наше стояние напротив дерева есть лишь понимаемое донаучно отношение к тому, что мы здесь все еще называем «деревом». На самом деле мы сегодня скорее склонны повалить (fallenlassen) цветущее дерево, чем отказаться от наших якобы более ценных физических и физиологических знаний.

Если мы продумываем, что же это такое, а именно то, что цветущее дерево представляет себя

нам так, что мы можем поставить себя напротив него, то нужно это цветущее дерево прежде всего и в конце концов не валить, а лишь однажды позволить ему стоять там, где оно стоит. Почему мы говорим «наконец»? Потому, что до сих пор мышление никогда не позволяло ему стоять там, где оно стоит»¹.

Некоторые высказывания этого текста сильно резонируют с нашими вопросами:

«...Это странный факт или даже устрашающий факт — что мы сначала должны прыгнуть на почву, на которой мы, собственно, стоим...»

«...Где работает это представление, когда мы стоим против цветущего дерева, стоим перед ним?..»

«...Где остается человек? Не мозг, но человек, который однажды утром, возможно, уходит в своей смерти от нас, а раньше попадался нам навстречу?..»

Все эти вопросы, которые задают себе многие наши современники, без сомнения, стали бы частью размышлений какого-нибудь китайца древней эпохи, если бы он взглянул на нашу жизнь...

Как мы только что видели, если кот и остается в том числе котом для традиционалиста, то в этой части света и в наше время мы его понимаем иначе. Ибо это глобальная тайна нашего Духа, тайна этого особого качества отношения, которое эпизодически окрашивается мотивом «кот», подобно тому, как традиционный живописец несколькими касаниями кисти передает существо отношения, которое развивалось часами, и даже в течение нескольких дней, от созерцания одного существа другим, из медитации, и их внешняя опора (кот или дерево в цвету) является одновременно предлогом и свершением.

Совсем как мы сами!.. Что нам мешает рассматривать себя, в той мере, в какой мы себя знаем, как предлог для свидетельствования Вселенной, как самозваную территорию, болезненные или хрупкие части которой компенсируются возможностью слушать, и это Слушание находится за пределами всего, что можно слушать и даже прибавлять?...

В конце концов, даем же мы это право художникам: энергия Ван Гога дрожит в небе, солнце и полях пшеницы, а вечно влажная в обнимающем ее морском ветре Ника Самофракийская длит мгновение творения, переданное Гением и Духом Праксителя. Почему бы нам не отдать предпочтение достаточно объемным и одновременно точным словам — не в их интеллектуальном, но в интуитивном смысле, направлению, на которое они показывают — чтобы они дали нам не только право, но и помогли проделать этот путь к человеку, находящемуся в глубине нас, о котором говорит Хайдеггер?..

Когда такое состояние Духа довлеет в цивилизации, то можно предположить, что при образовании и употреблении слов акцент ставится не на концептуальную их сторону — то есть характеристику предмета, облекающую каждое «определимое» слово, — но на качественное его содержание, неотделимое от опыта, который пробуждает слово, указывая лишь направление сознанию, чувствительности, мысли, всем воспоминаниям...

Ибо если координаты, предоставляемые словами «красный», «вкусный», «левый», «весна», одинаковы для всех в рамках человеческой жизни, которую они отмечают вехами (а согласно китайской философии, они создают циклический и связанный ее ритм), слово само по себе не является опытом. И в этот момент «намерение», одушевляющее каждое слово, каждую идеограмму, совершенно ясно: оно просто указывает в том направлении, которое остается прожить, причем каждому — по-своему.

И если слово указывает не просто на легко идентифицируемый чувственный опыт, но на гораздо более скрытую функцию интуитивного плана, не соответствующую внешним и

осязаемым предметам, то зато оно собирает планы и отражения той же природы, общие для мириад внешне отличных отдельных опытов.

Более-менее общий характер этой функции, на которую указывает слово, будет определять степень точности, связанную с его использованием.

В мире Древнего Китая, не падкого на определения, где словари встречались редко и не играли первых ролей, как в нашей культуре, слово такого рода открывает свое сияние только в цитатах некоторых признанных великих классиков. Школьники и студенты тысячелетиями учат их наизусть...

Эти цитаты из классиков, тот особый способ, которым они заставляют слово «дышать» в его корреляции с другими словами в освященных традицией фразе или стихе, являют собой единственный традиционный материал, способный прояснить смысл этих великих слов-функций.

Обнаруживается, что, несмотря на обилие цитат, где они употреблены, некоторые слова остаются непреклонно расплывчатыми и неточными...

Схватить термин, который ускользает, или манипулировать им, с чистой совестью нельзя... такое непокорное слово сбивает с толку цепкую мысль. Однако в моменты озарений мы чувствуем, как через канал этого слова нас охватывает нечто истинное, оставаясь неуловимым...

Если мы и правда понимаем, что «означает» говорить, чем эта расплывчатость является сама по себе — а она, по крайней мере, для большинства слов этого порядка является только «некоторой расплывчатостью», некоторым качеством «расплывчатости» — то рано или поздно приходится признать: именно эта расплывчатость представляет собой основную функцию и власть этого слова.

Как мы показали выше, существуют, конечно же, много степеней расплывчатости, и в том числе даже и те, которые в нашем контексте могли бы считаться довольно точными словами.

Именно таких слов нам, западным людям, слегка поклоняющимся структуре, следует остерегаться. Ведь такие слова зовут нас в другое качество точности, а не в интеллект и не в логику. В таком случае разговор о кислом вкусе подразумевает, прежде всего, определенное качество присутствия пяти или семи вкусов... Во вкусовом опыте это означает установить некое качество диалога с формами этого мира (которые сопрягают вкусы), а в центре его находится тот самый тонкий вкус, который интегрируется в тело в момент, когда мы его вкушаем, эта кислота в моем рту...

Тексты, перемежающиеся неохватными и расплывчатыми словами, неохватными и точными словами, словами полыми или полными, открытыми и закрытыми, жесткими и мягкими, словами, приглашающими к концентрации и вдоху или к ослаблению хватки и выдоху, это космическое и естественное чередование превращает высказывания великих китайских классиков в лингвистическую и графическую транспозицию живого организма.

Именно по этой причине китайские высказывания, при условии если нам дается возможность посмотреть их пословно, даже не являясь китаистами, остаются превосходным инструментом для того, чтобы научиться самостоятельно проникать в темные и тайные пространства, которые мы знаем из опыта, но не можем по-настоящему свободно их назвать.

Китайская энергетика бесповоротно обречена на деформацию, на «девиации», на просто грабеж без истинной пользы для кого-либо, если Шэнь, или Момент творения 21 ее описывать, интерпретировать, передавать без минимальной опоры на ее традиционный и лингвистический контекст.

Китайская медицина исходит из Дао.

Дао, «путь», «дорога», применимо также к тому, что касается нас в направлении Сердца, центрированного Духа, глубокой Интуиции...

Или давайте скажем так: основное в китайской медицине — это Дух и Сердце, а не только новый и обширный репертуар удивительных знаний о циркуляции Энергий в человеке, о средствах их оценить и гармонизировать...

Древняя китайская медицина — это неоценимый дар щедрых и провидческих существ, которые предназначают ее больному Духу людей, которым недостает «Сердца» (Синь), то есть Сознания, и которые платят (или заставляют платить) за это высокую цену психических, энергетических или соматических расстройств.

Техники: иглоукалывание, массаж, стабилизирующие движения, питание полностью подчинены Духу, состоянию Духа врача и силе Метаморфозы терапевтических отношений.

Как, например, это происходит в Тайцзицюань.

Понятно, что такая установка выходит за пределы четко медицинских или терапевтических рамок.

И если в китайской медицине имеется очень сильная профилактическая составляющая, нужно подчеркнуть, что эта профилактика по большей части, к счастью, не является задачей специалистов.

Хоть эта медицина и может быть довольно ученой в некоторых своих аспектах, она решительно желает оставаться народной. Сделать ее народной помогает преподавание. Врач-терапевт может стать преподавателем. Преподавать — не значит торговать этой медициной в обычной демагогической манере.

Преподавать ее — означает снабжать ее Духом. Необходимо, чтобы народные практики упражнений, ванн, диетических рецептов, сборов трав обладали «Сердцем», чтобы они не становились ни привычным поведением, ни ментальными фиксациями, ни тревожным поведением, но чтобы они имели смысл глобальной направленности, чтобы они помогали ее обрести, почувствовать себя, центрироваться, овладеть творческим воображением в отношении собственных проблем.

Для этого нужно, чтобы поведение было связано с общим опытом прожитого, конкретно формулированной интуицией динамизма жизни.

Чтобы каждый смог прочесть себя и свое существование и освободиться, вникнуть в самые конкретные случаи повседневной жизни или в самые безжизненные из-за небрежения к ним закоулки, необходимо подойти к языку, унаследованному от эпохи и культуры, первой задачей которой являлась именно такая задача.

Совсем не ностальгия по прошлому или по Китаю заставляет нас подойти к ушедшей от нас в прошлое модели. Интересно задать глубокие вопросы этому посланию и взгляду на жизнь древних китайцев с точки зрения сегодняшнего дня и тех проблем, которыми полнится наше время.

Мы ощущаем необходимость поработать над текстами и некоторыми китайскими словами с этой целью, с целью «выпутаться» из них, то есть определить, что в их посланиях есть уникального и одновременного всеобщего.

Книга «Шэнь, или Момент творения», которая продолжает «Пять путей прозрачного и мутного», посвящена самому Духу китайской философии и медицины, приложимому к фундаментальным этапам формирования личности и тела, от зачатия до раннего детства.

Что предлагается в этой работе...

Как нам представляется, в понятии Шэнь, «Индивидуальный творческий дух», сконцентрированы все самые глубокие аспекты китайской медицины. Это центральное понятие китайской философии: и это ведущая тема этой и следующей книг.

Хотя этот термин слишком часто появляется во всех великих произведениях классиков даосизма и китайской медицины, а также у китайских философов вообще, долгие обсуждения его для большинства западных трактатов — редкость. Неважно, посвящены они китаистике или медицине. В связи с фундаментальной важностью содержания этого термина мы решили провести его системный анализ, сравнивая тексты из очень разных источников, но относящихся к примерно сравнимым периодам времени (на протяжении тысячи лет, что не так уж и много в истории Древнего Китая).

Сначала скажем, что для китайцев древности, людей очень тонких и практичных одновременно, Шэнь является принципом творения, который регулирует не только человека во всех его проявлениях и, в частности, в телесном аспекте, но и весь комплекс качеств отношений, которые этот человек фактически выстраивает с миром, с вселенной.

Шэнь представляет собой, как мы уже говорили об этом, силу отношений, некое бытие-в-мире, специфическое для каждого индивида, одновременно глобальное и уникальное, центрированное.

Тем самым для каждого человека Шэнь принимает внутреннюю структуру, неотделимую от его личной истории.

Цель этой книги — рассказать по порядку и развить историю, которая была бы общей для всех Шэнь, чтобы лучше схватить ее природу, ее установки и их предполагаемое влияние на личность, на энергетическое равновесие, телесную форму, отношение к миру и силу метаморфозы, проявленные в каждом человеческом существе.

Если согласно китайским представлениям Шэнь, несомненно, направляет сближение родителей, то фактическое существование она получает в самый момент зачатия. Это мгновение, когда соединяются отцовские и материнские зародышевые клетки, само по себе характеризует сокровенную природу Шэнь: силу отношения, постоянное зачатие личности в диалоге с ее окружением, от образования оплодотворенного яйца до смерти.

В этой первой книге по мере повествования мы последовательно рассмотрим:

— что означает в китайской философии понятие «Хаоса», и в каких отношениях оно состоит с Шэнь.

— различные аспекты термина Цзин , Жизненное начало, который мы здесь переводим как «витальный принцип» и который составляет основу ткани существования, откуда Шэнь берет свою жизнь, свои резервы и свою силу выражения.

— так называемую систему «переднего неба» — первичного «холста» и бесформенного плана творения, и «заднего неба» — мира дифференцированных существ и бесчисленных форм.

Мы увидим, как эта система объяснения, если использовать ее с оттенками, но без сильной привязки к терминам, как это делают некоторые неоконфуцианцы, с педагогической точки зрения позволяет лучше понять телесное расположение Шэнь, индивидуального Духа, между планом существования, бес-Форменным, и миром внешних Форм, который мы знаем.

— Затем мы рассмотрим собственно Шэнь, его прямые связи с условиями зачатия ребенка, желанием и состоянием здоровья родителей, его синтезирующую роль в дальнейшем между Энергиями предков, врожденными (Юань) и приобретенными в окружающей среде матерью (Цзун).

Мы покажем музыкальную аллегорию, явно присутствующую в великих традиционных текстах.

— затем мы рассмотрим «Три сокровища», то есть Цзин, витальный принцип, Ци, энергию, которой мы посвятим долгое рассуждение, и Шэнь, индивидуальный Дух во взаимных отношениях, их корреляции с помощью двух новых текстов: «Важные слова на Вратах Дао» (Dao Men Yu Ya) и бессмертного текста Люй Дунбиня.

Отношения, в которые вступают между собой Три сокровища Цзин, Ци и Шэнь, лежат в основе всей медицины, а также — китайских метафизики и космологии, и их знание необходимо в таком искусстве, как, например, Тайцзицюань.

— Эту книгу будет заканчивать эпилог, в котором мы рассмотрим разные стихи, связываемые врачом Хуа То с упражнениями Игры пяти животных. Для каждого животного в стихе собраны большинство изученных ранее терминов, но выстраиваются они по-разному в зависимости от того, какое это конкретно животное.

Моя вторая книга о Шэнь — «Le Secret de la Maison des Ancetres» содержит развитие каждого из четырех других лиц или аспектов Шэнь, и здесь они по-прежнему неотделимы от генезиса индивида:

— По символизирует западную и нисходящую фазу Шэнь: он направляет все развитие жизни зародыша, формирование его тела, сочетающее неявные силы («трех червей», «три трупа», «двенадцать узлов эмбриона»). В частности, я рассматриваю семь китайских текстов, описывающих эмбриологию месяц за месяцем. Я сравниваю их с традиционной понедельной тибетской и западной эмбриологией.

Еще изучаю общую гигиену беременной женщины, также месяц за месяцем, и пути Энергии, которые в эти периоды вступают в игру внутри нее.

Упоминаю, говоря о По, силы трупа, так, как их себе представляет китайская традиция;

— затем рассматриваю Хунь, восточную и восходящую разновидность Шэнь, связанную с механизмами рождения, запуском дыхания, крика, собственного имени, отношениями с отцом и законом группы.

К тому же, рассматриваю эти разные аспекты одновременно в китайской традиции, в транспозициях, которые мы можем выполнить в нашем собственном культурном контексте, в недавно появившихся исследованиях, которые, как представляется, идут в том же направлении, что и китайская энергетика, хотя и не ссылаются на нее (F. Leboyer. A. Tomatis).

Подробно рассматриваю аспекты рóдов и упоминаю акушерство в Китае и на Западе: в частности, проблемы проявления голоса и провоцируемое им чувственное раскрытие младенца.

Я задаюсь вопросом об отношении Хунь к имени, а именно, к имени собственному. В связи с этим изучаю значение Табличек с именами предков, на которых нанесены имена почивших и связанных с Хунь;

— И символизирует самую сердцевину Шэнь. Это место, где регистрируются все опыты, где появляются отпечатки, оставленные жизнью, намерения, идеи, воспоминания. Я нахожу его место у великих классиков китайской медицины и философии. Выстраиваю параллель между И и положениями, выдвинутыми, например, Франсуазой Дольто в отношении схемы тела и образа тела.

— Чжи представляет собой север Шэнь. Он лежит в основе, это опора, и это понятие переводится как «воля», «воля жить», «способность к реализации»...

Он символизирует одновременно принцип витальности, имеющийся в «Почках», а именно в

тазу, силу личности накапливать Энергии, ее способность действовать конкретно и реализовывать свои проекты.

Я провожу сближение между этой концепцией Чжи и работами немецкого философа Шопенгауэра «О воле в природе».

Эта вторая работа о Шэнь завершится комментированным переводом части главы 8 из «Трактата о внутреннем Желтого Императора».

Этот перевод подхватывает и резюмирует в динамике текста все термины и все предположения, выдвинутые в обеих книгах.

Подручные средства

Наше желание состоит в том, чтобы эта работа стала приглашением для каждого читателя постепенно наполнить и обогатить своим собственным пережитым, своим опытом и личными ассоциациями, ключевые слова и великие цитаты, взятые из философии китайской медицины. Их способность приводить в движение и их сила динамически связывать столько поисков или прожитых событий или событий, которые кажутся разрозненными, кажутся нам значительными и особенно полезными в проживаемую нами эпоху.

По этой причине мы хотели обеспечить этот беспрерывный взгляд на самое сокровенное текста, и дошли до того, что предлагаем пословный перевод, который, конечно же, может иногда показаться спорным в глазах китаистов. Однако он предназначен для тех, кто пожелает прибегнуть к разновидности внутренней перекомпоновки «под дудку» перевода фразы внизу каждой строфы.

Такая интериоризация текста, как нам кажется, позволяет вступить на иррациональную почву классической китайской фразы.

Это также причина того, что нашей главной заботой было не предлагать элегантные переводы. Подчас это тяжеловесные и даже не слишком ясные формулировки. Мы и правда отдаем приоритет точности самого китайского текста, пусть и оставляя темные места темными. То есть мы решили не останавливать абсолютный выбор на точном допустимом филологически смысле, если китайская фраза в целом стремится сохранить игру светотени и сознательную расплывчатость.

Следует сказать, что Лао-цзы, Чжуан-цзы и даже Су-Вэнь изобилуют фразами такого типа соразмерно тем просторам без охвата, к которым они ведут и должны вести внутри нас и нашей интуиции.

Мы просим также простить нас за повторение некоторых цитат или за некоторые традиционные объяснения разной степени развитости. Нужно сказать, что степень приближения к китайской фразе или знаку «большого полета» может оказаться обманчиво близкой, если сделать только один шаг навстречу. Такие явления следует рассматривать в разном контексте (предложенном великими классиками) и столкнуть их с разными точками зрения, настолько богато их содержание.

Вот почему то, что кажется повторением, является таковым только для концептуального и аналитического разума. В каждом новом окружении фраза великих классиков или традиционная идеограмма открывают только один, ну пусть несколько, тайных возможностей.

Долгое время нужно провести с этой традицией, чтобы уловить, что всякое внешнее понимание можно бесконечно подвергать сомнению, побуждать к трансформации в той степени, в какой мы сами со временем претерпеваем трансформации.

В тех лучших случаях, когда мы устанавливаем с ней верные отношения, эта мысль «срабатывает», помогает нам жить, только при этом мы ее не понимаем, ведь она не что-то, что

нужно понять, она двигается, она идет вместе с жизнью...

Мы хотим также процитировать работы современных или более древних западных авторов, которые, с нашей точки зрения, обозначили вопросами области, совершенно сравнимые, а иногда даже общие, с положениями китайской философии о человеческом существе в мире и о движении его Энергий с момента зачатия.

Мы горячо надеемся, что эти весьма ограниченные сравнения вдохновят образованных читателей в разных областях и позволят им в свою очередь навести

законные мосты, установить реальные связи между традиционной философией и современными поисками западной мысли.

И наконец, эта традиционная философия является формой «Энергии предков»... Она говорит нам о моменте «сейчас», если мы понимаем его и буквально, и за пределами буквализма. Самым ужасным было бы обозвать эту философию «знаниями» или «интересным занятием для китаистики»...

Самая суть китайской философии больше не является собственностью китаистов, да и здоровье перестало принадлежать врачам.